Д-р Ольга Рёснес: Таинство русского языка

Публикуем полную версию статьи, любезно предоставленной автором клуба Неформат, филологом, доктором Ольгой Рёснес.

Таинство русского языка

   Среди великих европейских языков русский язык занимает особое место: это в определенном смысле язык будущего. Язык той сознательно одухотворенной культуры, которой предстоит родиться от брака среднеевропейской (немецкой) духовности и восточноевропейской (русской) душевности. Это дело весьма отдаленного будущего, однако те из нас, говорящих по-русски, кто уже сегодня предчувствует это соединение, вправе задать вопрос: чем, собственно, жив русский язык?
   Этот вопрос в свое время задавал себе «последний поэт» И.Бродский, и вот его ответ: язык жив поэтом. Если в пределах зримых вещей, чувственного опыта, «поэт» выступает как личность, то «поэт» как индивид — это нечто большее, запредельное, надчувственное, открывающееся «музе Пушкина», «демону Сократа» и в целом надличной реальности вечного Я. С высоты индивида язык живет вовсе не личным, хотя и усваивается им, язык живет тем духовным, сверхчувственным импульсом, который сообщает ему Народная душа (народный Дух). Сказал же Пушкин: здесь русский дух.
   Народная душа — вовсе не поэтическая выдумка и не пустая абстракция, это совершенно конкретное, сверхчувственно-волевое существо, Архангел, под непосредственным водительством которого создается и развивается данный народ и его язык. В древнегерманской и скандинавской мифологии сказано прямо, что Дух народа, Один, дал своему народу язык и руны. И так обстоит дело с каждый языком: народ получает свой язык из «рук» своей Народной души. Иначе говоря, народу, как особой индивидуальности, бессознательно напечатлевается духовно-душевно-звуковая конфигурация языка, и далее, уже на личном плане, язык разрабатывается самим народом. Соответственно, язык звучит в полную силу тогда, когда индивид («поэт») максимально приближается к пониманию намерений своей Народной души. Отсюда — неодновременность языкового расцвета среди европейских народов, и в порядке «хронологии» следуют итальянцы, французы, англичане немцы и русские. И если Народные души великих европейских народов «спускаются» непосредственно к каждому человеку в отдельности, то с русской Народной душой дело обстоит иначе: русский Народный Архангел пока еще пребывает в недоступных своему народу высотах, так что каждый в отдельности русский не имеет прямой связи со своей Народной душой, а русский язык сохраняет некую «свободу полета», обеспечивающую ему особую восприимчивость, пластичность и гибкость. На фоне других европейских языков, с их давно установившейся нормативностью, русский язык пока еще «парит» в духовно-душевном пространстве индивида, и в этой своей юношеской незрелости продолжает оставаться языком «ангелическим», творимым «сверху». Так в русском фольклоре невозможно найти ни одного словообраза, готового «остановить мгновенье» с той же сознательной определенностью, как это происходит, к примеру, в английском языке, и в этой перманентной текучести русского языка угадываются иные глубины и высоты.
   Всякий, считающий сегодня русский язык «уже состоявшимся», тут же укажет на великую литературу ХIX века, ревниво отстаивая ее вершины как высшую точку владения языком. Будь это в самом деле так, ничего кроме «физиологии» Достоевского нам бы уже не понадобилось, а главным стимулом развития осталась бы для нас «русская тоска», причина которой никому не известна. Но как раз сегодня и следует понять причину тревожащего русскую душу «несбывшегося»: эта вековая тоска вызвана невозможностью непосредственного контакта со своей Народной душой, собственно, со своей национальной сутью. Можно представить себе, с какой яростью будут отметены сегодня любые намеки на то, что братья Карамазовы — всего лишь сенсационная карикатура на «русского человека»: ни одна из составляющих этого братского душевного триединства — душа ощущающая, душа рассудочная, душа сознательная — не дорастает до выполнения своей задачи именно из-за отсутствия в русской душе национального импульса, созвучного русскому Духу. Сам Достоевский был яростным анти-западником, не подозревая при этом, что обязан своей речистостью как раз западным языковым традициям. Такой своеобразный анти-интеллектуализм, в свете которого Европа выглядит «глупой», а европейские языки ни на что не годными, делает Достоевского «своим» в глазах «истинно русских», большинство которых даже не подозревает, что славянофильство является изобретением немца Гердера. Кому-то, может, и сегодня хотелось бы писать «как Достоевский», в духе сенсационной квази-психологии «раздевания» личности, вплоть до мелочных, пошлых деталей, но какое отношение это имеет к пониманию особенностей русского характера? Национальное или же  русский Дух ищут там, где его попросту нет. Словообразность такой внешне ориентированной «физиологии» отвечает потребности своего времени: дать русскому языку разгон «вниз», приспособить русский язык к описанию внешних деталей, при этом нисколько не затрагивая область духовных прафеноменов, хорошо уже изученную в то время, например, Гёте. Окажись эта перспектива развития русского языка единственно возможной, русский язык стал бы рано или поздно просто языком «техническим», скользящим по поверхности слов, взбадриваемым время от времени приходящими с Запада мыслеформами.
   В значительной мере русский язык уже впитал в себя негативные импульсы чисто рассудочного словоупотребления, тем самым сделавшись уязвимым по отношению ко всякого рода разрушительным «экспериментам», единственная цель которых — разорвать связь русского языка с русской Народной душой, лишить этот язык будущего. То, что говорится и пишется сегодня по-русски, может ведь бесследно кануть в ничто, не окажись среди «поэтов» достаточного количества тех, кто готов уже сегодня самостоятельно и одиноко, без какой-либо помощи извне, искать путь к русской Народной душе и стараться понять Её намерения. Трагизм этой непростой задачи коснулся полвека назад И. Бродского: «не лучше ль покориться данности, с ее убогими дорогами, с ее ступенями пологими». Ведь тому, кто посмеет сказать: нет, не лучше, тому «данность» немедленно ответит презрением и неприязнью. Сам же И. Бродский, «последний поэт», избежал участи «отверженного» лишь благодаря медвежьей услуге своих друзей, вытолкнувших его в американскую эмиграцию, где он и перестал писать по-русски. Как раз он-то и был на пути к готовности оживить русский язык новой словообразностью, нащупывающей контуры прафеноменов. Трагизм судьбы этого «последнего поэта» ясно выявляет несовместимость русской Народной души и американского Духа, и если кто-то в качестве «возражения» приведет успешного американца Набокова, то ведь его занудная «Лолита» - всего лишь перевод с английского.  
   Но вот говорят же: Пушкин — это наше «всё». Гений Пушкина вывел русский язык на европейский уровень, прививая языку уже существующие в Европе литературные формы, соотнося словообразы с мотивами европейской мифологии. Вдохнув в русский язык импульс европейской упорядоченности и строгости, Пушкин тем самым развернул всю русскую словесность в сторону той великой школы, которой суждено подготовить русское образное мышление к постижению намерений русской Народной души. Это «наше всё» Пушкина означает ничто иное как европеизацию самого русского менталитета. И то, что пришло следом за Пушкиным — «физиологический» роман Достоевского, либерально-народническая публицистика, «большой роман» Толстого — все это влилось в единый процесс «раскачки» русского языка и русского менталитета в сторону Европы. На волне этой европеизации активизируется так называемая «русская идея», придуманная также в Европе, и на рубеже XIX-XX веков не было ни одного русского писателя, который не говорил бы об «истинно русском», обращаясь к «русскому человеку». Это «наслаждение национальным» (Р.Штейнер) было тем более иллюзорным, что в русском языке не существовало адекватных этому понятий, и все, что можно было извлечь из историческиъ описаний, оказывалось fable convenue, расхожей басней (аналогичную ситуацию с историей, к примеру, ХХ века, мы имеем сегодня). Это всеобщее говорение о национальном — без всякой связи с русской Народной душой — завершилось бурным, болезненно удушливым климаксом «серебряного века», опустошившим последние ресурсы русского здравого смысла, вогнавшего русский язык в примитивное описательство заблудившихся в инстинктах чувств. Чего стоит одна только «женская любовная лирика», со всей ее мелочной затхлостью и тщетностью, на грани самоубойства, когда-либо проникнуться импульсом любви: опиумные поэтессы активнее кого бы то ни было подготовили последующее иссушение русского языка мертвящей коммунистической буквой. Так называемый социалистический эксперимент удался в России - но не на Западе -  как раз в силу отрыва отдельного русского человека от русской Народной души, что вызвало своего рода душевную заторможенность, ступор, сон души. Бессознательная тоска русского человека по надличному Духу народа как раз и швырнула миллионы людей в пекло «социалистического строительства», на смену европейскому Пушкину приходит соцреалистический Маяковский, с целым воинством целеустремленных разрушителей русского языка. Наиболее привязанная к земле часть русского населения, крестьяне, массово истребляются, а вместе с ними и их обращенность, пусть даже бессознательная, к русской Народной душе. «Русские воспринимают от почвы совершенно особые силы, которые идут не от земли... это сообщенный земле свет, который от земли снова  возвращается назад... То есть русский воспринимает от земли то, что притекает к Земле из внешних регионов, русский любит свою землю как раз на том основании, что она служит для него зеркалом неба» (Р.Штейнер). На этом «зеркальном» отражении неба строится русский фольклор, в котором находит для себя дом русский Народный Архангел, и даже так, бессознательно, язык размягчает в себе жесткие рассудочные формы, приспосабливаясь к принятию в себя «небесных» словообразов.
   Обеднение русского языка в ходе «социалистического эксперимента» снизило его сопротивляемость англо-американскому натиску сразу после разгрома Германии. В предельно короткие сроки английский стал «языком победителей», что было не так просто разглядеть из-за «железного занавеса». Жесткая американизация Европы поставила русский язык «вне закона», не встретив никакого сопротивления со стороны «гомо советикус». Но еще большим уроном для русского языка и культуры в целом стала сама эта великая победа над Германией, как бы парадоксально это внешне не выглядело: вплотную к «железному занавесу» подступил монстр американизма, абсолютно враждебный самому русскому Духу. Почему так опасно для русской культуры в целом и для русского языка в частности навязчивое влияние Америки? Дело в том, что наиважнейшим свойсвом русского характера является повышенная восприимчивость к тому, что делается на Западе, и в то же время духовная продуктивность на Западе несравненно выше русской, здесь силы не равны. Так что если Европа, и прежде всего, Средняя Европа, не внесет в русскую культуру свою духовную продуктивность, американизм рано или поздно сметет эту русскую культуру. Любой разворот «против Европы» - это всего лишь временное и неразумное сопротивление тому, о чем русский будет всей душой тосковать в будущем, это сопротивление неизбежному браку среднеевропейской духовности и русской душевности. «Обычный русский человек будет все больше сознавать, насколько мало он может достигнуть собственными силами... и какой великий грех он совершает, посягая на лежащую к Западу от него европейскую культуру» (Р.Штейнер). Что же касается так называемых «евразийских» перспектив для русских, то они совершенно иллюзорны и злокачественны: отказавшись от европейской ориентации, Россия попросту станет Китаем, на что проницательно указал почти сто лет назад русский христианский философ В.Соловьев. Евразийство — это вывернутый наизнанку американизм, одностороннее разрастание производства на фоне культурной нищеты. И первое, что отнимет у русских «будущий Китай», это как раз русский язык: Пушкин станет всего лишь «брендом» в ряду успешно продаваемых продуктов. Только опора на европейскую, прежде всего немецкую духовную культуру, с самым дружеским к ней отношением и преданностью, и может обеспечить развитие русского языка в направление одухотворенных словообразов.
   Уже в начале 1990-х годов стало очевидно, насколько стремительно русский язык может уйти со сцены, атакованный «рабочим английским». Гротескным примером такой запланированной подмены языка становится сегодня местечковый «украинский язык», лишившийся своей естественной опоры в русской словесности и отданный на съедение
«обязательному американскому». Забавы ради стоило бы прикинуть, сколько столетий понадобится, чтобы перевести на «украинский язык» Гомера и Шекспира, не говоря уже о необъятной научной и технической литературе. И сам по себе «украинский синдром» есть еще одно доказательство оторванности «украинцев» от их русской Народной души.
   По своему потенциалу русский язык не только не уступает, но и превосходит английский, и в силу своей подвижности и гибкости имеет неограниченные возможности развития, но и по той же причине — непредсказуемые возможности замусоривания. Можно вводить всевозможные административные меры запрета иностранных слов, но это вряд ли поможет остановить натиск «риэлтеров» и «менеджеров»: слова поползут из профессионального сленга, из молодежного жаргона и тому подобных языковых излишеств. Преградой любому замусориванию русского языка может стать лишь иная культура мышления, приподнимающая слово над пустырями меркантильной рассудочности, добывающая словесный жемчуг идеалов, столь необходимых сегодня русским. Никаких иных путей, кроме антропософски ориентированной духовной науки, к обновлению культуры мышления не существует, и пока это не будет понято достаточным количеством русских, русский язык будет хиреть и вырождаться. Сегодня в школе и в вузе критически урезаются часы русского языка в пользу компьютерных технологий, и недалеко то время, когда люди вообще перестанут писать (а прописи давно уже потеряны). Вершиной разрушительных процессов оказывается сегодня внедрение в широкую практику искусственного интеллекта,  изначально призванного полностью уничтожить потребность человека в какой-либо душевности и духовности. Не заботясь о создании противовеса подобным «высокотехнологичным шедеврам», можно уже в ближайшем будущем оказаться в кромешной тьме победоносного безъязычия и безмыслия. Что же делает в этой, почти уже тупиковой ситуации сегодняшняя «культовая», полагающая себя «русской», литература? В своем пелевинско-акунинском авангарде эта, кокетливо именующая себя «не-литературой» - чтобы меньше было претензий — массовая продукция агрессивно стоит на страже интеллектуальной тупости потребителя, скармливая ему убогие отходы рассудка и отравляя дешевыми подделками «под историю» или «под философию». Так создается некий ментальный «комфорт разложения», протравливающий русский язык бесплодностью «предпоследних истин», инвалидность которых даже и не скрывается. А зачем скрывать, когда на пушкинских фестивалях в историческом имении поэта «поэтизируется» подростковое самоубийство, проституция, наркомания, и в целом — тотальная устремленность нынешнего поколения русских в пустоту. Такова сегодня «дань» пушкинскому гению, который - «наше всё»: чем деструктивнее, тем актуальнее. Не приходится долго гадать, что питает и вдохновляет сегодняшнюю (как бы «русскую») «элитарную» словесность: упорный в своих нудных домогательствах, мертвящий Дух американизма, Дух умирания и гниения. Дух, ополчившийся против самой духовности. А вот и основной лозунг счастливо американизированной «русской» элиты: «Россия — обуза для мира». Не следует забывать, что процесс американизации — стремительный и чаще всего безвозвратный, ведь даже «последний поэт» И. Бродский, получив в Вашингтоне контору с видом на Белый дом, назвал  русский язык «языком рабов» и не стал учить русскому языку свою дочь.  
   Хорошо, что кроме «российской элиты» в России есть еще просто русские. И какой великий запас тоски и надежды в таких душах таится, не разузнает даже британская разведка. Всякий, рождающийся русским, предрасположен к близости со своим Ангелом, и сама русская почва, земля и растения, отражают в русскую душу посылаемый русским Народным Архангелом свет. В свете обращается русская Народная душа к с воему народу, и эта изначальная «незаземленность», даже своего рода незаинтересованность в делах земных позволяет русским душам открываться для «постоянного втекания в них Импульса Христа, для непосредственного присутствия в них дыхания Христа, и благодаря этому русский народ в самом широком смысле слова стал в европейской цивилизации народом Христа» (Р.Штейнер). Начиная с IX века, в древнерусском языке и письменности живут отголоски античной мистериальной мудрости, что изначально ориентирует русский язык на нечто,    стоящее выше тривиального, на овладение таким словом, в котором вновь зазвучит и возвестит о себе все, что некогда Божество из Себя выдохнуло в мир (Р.Штейнер). В этом тяготении русского языка к Слову обнаруживает себя молодая, полная энтузиазма русская Народная душа, которой только еще предстоит развернуть свою мощь в отдаленном будущем.
На подступах русского языка к Слову то и дело вспыхивают сиюминутные идеалы, питаемые православной риторикой, отзывающиеся в русских душах неистребимым, на все времена, чувством: Христос есть Дух. Русский язык потаенно несет в себе, как важнейшую свою опору, этот интимно звучащий в душе мыслеобраз, к которому и устремится в будущем среднеевропейская антропософская духовность. Само же православие, каким оно яаляется сегодня, непосредственно не вносит в развитие русского языка позитивных импульсов, застряв в своей изначальной византийской культовой форме, закостенело противящейся какому бы то ни было освежению. Великий древний культ мистериального слова сочетается в православии с непониманием того, что совершается в этом культе. Те великие слова, что когда-то находились в прямой связи с духовным миром, высохли до пустых оболочек, в которых нет больше ни смысла, ни жизни. Многовековой душевный сон плюс умственная лень православных служителей делают из православия скорее церковь, с ее нерушимыми догмами, чем место непосредственной встречи с Духом. Так что мистериальный язык  Евангелий, дарованный непосредственно из духовного мира, еще долго будет оставаться закрытой книгой для народа Христа, в русский язык не вольется через православие живительный импульс из области прафеноменов. Проспав великий поворотный момент в начале ХХ века, когда в мир пришла антропософски ориентированная духовная наука, православие надолго обрекло себя плестись по стопам непонятного ему культа, все больше и больше обретая черты формального иудо-христианства. «Над всем (в православии) царит безлично-всеобщее, отдельные личности совершенно не затрагивающее... Нечто, не гласящее ничего в глубины человеческой природы. Это непосредсьвенное выражение того, что русская душа еще совершенно не пробуждена для того оживления, которое проистекает от общения отдельного Я с Духом народа. Все это имеет в себе нечто одеревенело-шаблонное... Мы стоим здесь перед тем, что Архангел еще не имел намерения включиться в национальный элемент» (Р.Штейнер).
   Сегодня мало кто склонен сомневаться в том, что «Легенда о Великом Инквизиторе» дает исчерпывающий ответ на вечный вопрос: кто есть кто. Мыслеобраз повторно странствующего по земле, в том же физическом теле, Христа сводит на нет любую попытку понимания различия между Христом и Иисусом. Для Достоевского это всего лишь сенсация, в ряду его прочих сенсаций, встряхивающих воображение читателя, вызывающих у читателя определенную ненасытность. Ни в одном из четырех Евангелий нет ни малейшего намека на такую сенсационную возможность — чтобы Христос явился повторно в уже умерщвленном теле Иисуса, к тому же в намерения Христа вовсе не входило — как это утверждается в «Легенде» - сделать всех людей счастливыми. Язык внешне ориентированной «физиологии» не позволяет мысли пробиться на уровень прафеноменов, оставаясь пригодным лишь для сенсаций, вроде того, что «красота спасет мир». Можно сенсационно писать о человеке Иисусе, но никогда — о Христе. Сама потребность размышлять о Христе как Духе — и ведь это чувство бессознательно живет в русской душе — уже сдвигает язык с мертвой точки чисто предметной описательности. И если западный человек о Христе дискутирует, то для русского это — совершенно особый, сердечный интерес, бессознательно живущий в каждом. Это и есть, собственно, национальное для русских, для выражения которого нужен обновленный язык, дорастающий до описания прафеноменов.
   Таящийся в русских душах Импульс Христа рано или поздно выльется в потребность говорить и мыслить иначе, чем того требует сегодняшняя потребительская тривиальность. Однако прорыв этот русской душе просто так, из самой себя, не совершить, ведь русский Народный Архангел «парит» над индивидуальностью, не входя в нее непосредственно. Поэтому здесь нужна помощь извне, а именно, из Европы, давно уже созревшей для тесного взаимодействия  Народной души и индивида. «Если бы что-то захотело возникнуть из самого Востока (России), какой он есть ныне, то это было бы похоже на то глупое желание, когда женщина захотела бы иметь детей без мужчины» (Р.Штейнер).
   Ситуация оторванности индивида от своей Народной души выражается прежде всего в определенной лени мышления: русский попросту отказывается «поднять себя за волосы» из комфортного болота рассудочной рутины. При этом русский рассудок достигает выдающихся  высот, но обслуживающий этот рассудок язык остается совершенно непрозрачным для принятия в себя одухотворенных словообразов. И если европейские языки во многом приспособлены как раз для «приземления» слова, для придания слову такого характера, чтобы оно оказалось применимо лишь к материальному, то русский язык для этого мало пригоден, и навязывание ему западных, прежде всего, англо-американских стандартов, вводит его в словесный ступор. Стандарт для русского языка подобен смертельному яду, противоядием же может стать усвоение языком новых понятий, взятых из непосредственного сознательного духовного опыта. Это длительный, интимный процесс, в ходе которого у говорящих по-русски вырабатывается внутреннее ощущение того, что слово выражает не только нечто тривиальное, но нечто сущностное. Никакого иного пути к оживлению русского языка и сближению со своей Народной душой у русских нет: это путь постепенного усвоения духовной науки.

Д-р Ольга Рёснес  

2-9 апреля 2023

   Русский язык складывался иначе, чем другие европейские языка, и в первую очередь потому, что сам русский народ выступил на европейской арене значительно позже ведущих наций. В отличие от латинизированных языков Европы, русский язык уходит корнями в византийско-греческую  культуру, с ее древним мистериальным опытом, что в сочетании с языческой молодостью и свежестью дает уникальную базу для непосредственного, душевного, сердечного восприятия великих христианских истин.  И не случайно Рудольф Штейнер называет русский народ «народом Христа»,  собственно, народом будущего. И именно по-русски будет возвещено новое состояние человеческой души, Самодух, о чем сегодня смеют догадываться лишь единицы.
   Сегодня тут и там приходится слышать, что «Пушкин — это наше «всё». Но что именно «всё», никто при этом не уточняет.  В сиду особенностей своего происхождения и воспитания, Пушкин, как никто другой из говорящих по-русски, приблизился к предчувствию характера русской Народной души и сделал для русского языка то, чего не мог бы в его время сделать никто другой: он развернул русский язык к Европе. Европейские литературные формы, европейская мифология, словообразы гармонично впитались в окружающую Пушкина душевность «старой няни», порождая нечто новое, чего еще не было. Однако Пушкин — это еще не «всё», но только начало, стартовая площадка для взлета, приглашение к подъему. Хотя Пушкин никогда не покидал пределы России, плодотворно проводя время в «ссылке», сам способ его мышления был европейским и как таковой внес на просторы русского менталитета золотые зерна одухотворенной европейской мудрости. Именно поэтому Пушкин оказывается не только русским национальным гением языка, но «гением как таковым», кого принято называть «светочем». Но что же стало с русским языком после Пушкина? Язык попадает в «переделку» со стороны некоего «специального интереса», внесенного в русскую культуру, начиная с середины 19 века, экспериментально-демократическими направлениями, для которых «русское» служит только популистским прикрытием накатывающей с запада волны капитализма. Под натиском просветительско-народнического шторма русский язык попросту выдворяется из своей вековой духовной колыбели, насильно втискивается в колодки той или иной «революционности», стремительно теряя душевно-духовную основу слова. Положение только усугубляется появлением псевдо психологических романов Достоевского,  далекого от понимания Импульса Христа и попросту вульгаризирующего картину в своей знаменитой «легенде об инквищзиторе», образный язык которой ничем не отличается от банальных материалистических поделок. И даже в великом «большом романе» Льва Толстого трудно усмотреть что-то кроме бывших уже в употреблении европейских, «стареющих» настроений и чувств. И вслед за этим, последним уже призывом к великой духовной традиции уставшей от самой себя Европы проиходит тотальный обвал так называемого «серебряного века», с его неправомерным языковым экспериментаторством и откровенной аморальностью самой экспериментирующей литературной «элиты». Процесс падения завершается агрессивным «кубизмом» Маяковского и всей той пишущей советской братии, смыслом существования которой было, единственно, комфортабельное приспособление к демоническому социальному «строительству». Что же управляет всеми этими «нисхождениями» на протяжение почти двух столетий? Ничто иное как преисполненный победного энтузиазма дух америкаенской предпримчивости, излившейся в форму иудаизированного «воинствующего материализма». Подвергшийся такого рода «переплавке», русский язык оказывается на грани отрыва от своей Народной души, усыхая и рассыпаясь в прах.

   Несмотря на стремительность перемен в российской     жизни, начиная с 2000х годов, ничего нового, свежего, заслуживающего внимания не произошло, но стало, возможно, хуже в отношение культурной и прежде всего, языковой ситуации. Впечатляющее могущество компьютерной техники провоцирует пассивность внутренней жизни индивида, подменяя его  живую фантазию готовыми штампами, вытравливая духовную жизнь как таковую, а вместе с ней и целые отрасли культуры, сводя их к заранее прогнозируемой «игре». Такого рода  «счастливое компьютерное будущее», не желающее для себя никакой альтернативы защищенности индивида от планомерного самоистребления, ставит под вопрос само существование народа, долг русских перед своей Народной душой: внести душавность в духовность Запада, такова миссия русских. Все, что происходило до этого, было тем или иным копированием Запада, но не русской залачей.